Дух властвует над плотью, только грядку моих комплексов полоть бы и полоть бы
Сейчас поведую об этом в кратце. По pad’ам пальцы ведь не зря колотят и колотят.
Не комильфо, что рэп тут просто фон и моя цель — придать ему одну из совершенных форм
Вся ложь легко пойдет под нож. Слова — вот мой подножный корм. Язык за зубы, будто в ножны корт.
Мне возраст не в укор, хоть постарел весьма, но в этом ремесле поднаторел куплет писал весь март,
потом стирал весь мат и горло будто стиснула тесьма, ведь нет письма, в котором не стоял бы чертов грустный смайл
В оконным рамах бреет след аватар, в подъезде все светило щурятся подслеповато
Творец с масштабом намудрил, когда район кроил, тут был бы рай двоим, троим, для всех же слишком мелковат он
многих сковал. Я осторожен был, но рисковал. Удача липла, как ириска — вау!
Кроссы помыл, бошку обрил. Совал повсюду нос и в этих песнях результат обрисовал.
Цветные ящики серые краски сгущают так что хоть не включай
Грязь и обещания, что по швам как наши трубы в мороз трещат
Когда поотключают нам все что смогут поотключать.
Не оставит народ свой лишь она родная роспечаль.
К черту сопли, градиент заката в витражах высоток
Кофе превратит ночи в бессонные. Такси за сотку в виражах
Так сложно выражать вам мысли о высоком и
одновременно ржать над чучелом в модных кроссовках
Моя жизнь кроссовер, где сплелась судьба быдла, басоты,
что давит на лавках водку с соком с чем-то особым
Стер вискарь, табак и лица вечно недовольных баб,
тех что не смогли меня заставить слушать Мендельсона
Не место средь тусовок, мы местные где соты спальника
как темный лес под пологом небес что соткан из свинца
Я предан до конца тем угрюмым красотам, гаражи, детсад
и этот дворик, где не ловит сотовый.
Туман, как дым от табака над полем. Нутро тупое тянет тем кто в кабаках напоит и это выход как никак
но не дает покоя то ли «Голод» Гамсуна, то ли «Тошннота» Жан-Поля.
Мир остается нами недопонят, тут не помогут пилигримам спид и гидропоник в угрюмых хатах, где мурлыкает блатняк на фоне
слышал про хартланд то что означает тот топоним.
Текст песни рэпера Проект Увечье – Роспечаль. Слова трека с объяснениями пользователей.
На этой странице пользователи сайта и исполнитель объясняют текст композиции рэпера Проект Увечье. Краткую справку о том, как объяснить текст песни Роспечаль исполнителя Проект Увечье, вы можете прочитать в белой рамке над текстом песни.
Для объяснения нужно:
– выделить фрагмент текста;
– вписать в появившуюся форму смысл выделенного предложения;
– нажать на кнопку отправить.
Объяснение смысла текста песни Роспечаль исполнителем Проект Увечье будут выделены зеленым цветом.
Текст песни — «Роспечаль» рэпера Проект Увечье взят из открытых источников или прислан пользователями сайта.
источник
Дух властвует над плотью,
Только грядку моих комплексов полоть бы и полоть бы
Сейчас поведую об этом вкратце,
По Pad’ам пальцы ведь не зря колотят и колотят.
Не комильфо, что рэп тут просто фон
И моя цель — придать ему одну из совершенных форм.
Вся ложь легко пойдет под нож, слова — вот мой подножный корм.
Язык за зубы, будто в ножны корт.
Мне возраст не в укор, хоть постарел весьма,
Но в этом ремесле поднаторел куплет писал весь март,
Потом стирал весь мат и горло будто стиснула тесьма,
Ведь нет письма, в котором не стоял бы чертов грустный смайл.
В оконным рамах бреет след аватар,
В подъезде все светило щурятся подслеповато.
Творец с масштабом намудрил, когда район кроил,
Тут был бы рай двоим, троим, для всех же слишком мелковат он.
Многих сковал. Я осторожен был, но рисковал.
Удача липла, как ириска — вау!
Кроссы помыл, бошку обрил.
Совал повсюду нос и в этих песнях результат обрисовал.
Припев:
Цветные ящики серые краски сгущают так, что хоть не включай.
Грязь и обещания, что по швам, как наши трубы в мороз трещат.
Когда поотключают нам все что смогут поотключать
Не оставит народ свой лишь она родная, роспечаль.
К чёрту сопли, градиент заката в витражах высоток,
Кофе превратит ночи в бессонные. Такси за сотку в виражах
Так сложно выражать вам мысли о высоком
И одновременно ржать над чучелом в модных кроссовках.
Моя жизнь — кроссовер, где сплелась судьба быдла, басоты,
Что давит на лавках водку с соком с чем-то особым.
Стер вискарь, табак и лица вечно недовольных баб,
Тех, что не смогли меня заставить слушать Мендельсона.
Не место средь тусовок, мы местные где соты спальника,
Как темный лес под пологом небес, что соткан из свинца.
Я предан до конца тем угрюмым красотам, гаражи, детсад
И этот дворик, где не ловит сотовый.
Туман, как дым от табака над полем.
Нутро тупое тянет тем кто в кабаках напоит.
И это выход как никак, но не дает покоя
То ли «Голод» Гамсуна, то ли «Тошннота» Жан-Поля.
Мир остается нами недопонят,
Тут не помогут пилигримам спид и гидропоник.
В угрюмых хатах, где мурлыкает блатняк на фоне
Слышал про хартланд, то что означает тот топоним.
Вадяра Блюз:
Цветные ящики серые краски сгущают так, что хоть не включай.
Грязь и обещания, что по швам как наши трубы в мороз трещат.
Когда поотключают нам все, что смогут поотключать
Не оставит народ свой лишь она родная, роспечаль.
источник
Я лично за разжигание мира,
Но мир разделен границами, ключ от которых хранят за дверями ОВИРа.
Снова горячее время махнет залихватски рапирой
И мигом родная земля превратится в залитую кровью поверхность Тахрира.
Моя крайняя мера — лира.
Сложно прожить опалитом, когда тут внутри превалирует злоба, добавив багряную краску в палитру.
Конфликты плодят инвалидов, но разве об этом болит рудиментарная совесть элиты,
Как всегда, равнодушная к всяким молитвам?
Тут так принято: в рыло по литру, а после — венки да могильные плиты.
Мы так далеки от заветов религий, как дохлые сталкеры от Монолита.
Зло многолико, а вера сгорает в холодных застенках, подобно болиду,
И бешенство этих двуногих зверей не излечить никаким Айболитам.
По*уй, кто круче. На майке — «Последний из Могикан»
Не радикал, ведь как тут не закручивай гайки — только все рухнет и так.
Что ни месяц, то «Лютый декабрь». Все это закончится, как предрекал:
Большой вечеринкой с коктейлями. Ровно в 12 у баррикад!
Кто победит — тот и прав, проигравшим на лбу выжигают тавро.
Понимая превратно добро, обещания черти застелят арабским ковром.
Но в конце каждой из троп — гроб! Вот и все фатализма ядро.
Что там блеснуло вдали? Не разобрать то ли спутник, то ли погром.
Хватит реветь, тут не Бельведер. Мы не в номерах где мебель, биде.
Угрюмых пороков конгломерат, где так мало тех, кто не оставит в беде.
Адскими вилами писано наше грядущее прямо по мутной, стоячей воде
И любой из окольных путей всё равно приведет в райотдел.
Тут «Роспечаль» — доминанта. По новостям заебавшая всех серенада,
О превращении жертвы противопехотной гранаты в ошметки цвета граната.
Общественный транспорт прикончит меня куда раньше, чем беспилотники НАТО,
Но успеть на работу ведь как-то же надо.
Реальность вариативна, но данный сценарий противен.
Ждем, пока клюнет в жопу петух, чтоб начать затыкать пальцем дырки в плотине.
Чувство такое, как будто над нами смеются вовсю даже кариатиды,
От этой рутины впору блевать — вот вам струя моего креатива.
источник
Если б только я мог перестать думать, мне стало бы легче. Мысли — вот от чего особенно муторно. Они ещё хуже, чем плоть. Тянутся, тянутся без конца, оставляя какой-то странный привкус. А внутри мыслей — слова, оборванные слова, намётки фраз, которые возвращаются снова и снова: «Надо прекра. я суще. Смерть. Маркиз де Роль умер. Я не. Я суще. » Крутятся, крутятся, и конца им нет. Это хуже всего — потому что тут я виновник и соучастник. К примеру, эта мучительная жвачка-мысль: «Я существую», ведь пережёвываю её я. Я сам. Тело, однажды начав жить, живёт само по себе. Но мысль — нет; это я продолжаю, развиваю её. Я существую. Я мыслю о том, что я существую! О-о, этот длинный серпантин, ощущение того, что я существую, — это я сам потихоньку его раскручиваю. Если бы я мог перестать мыслить! Я пытаюсь, что-то выходит — вроде бы голова наполнилась туманом. и вот опять всё начинается сызнова: «Туман. Только не мыслить. Не хочу мыслить. Я мыслю о том, что не хочу мыслить. Потому что это тоже мысль». Неужто этому никогда не будет конца?
Моя мысль — это я: вот почему я не могу перестать мыслить. Я существую, потому что мыслю, и я не могу помешать себе мыслить. Вот даже в эту минуту — это чудовищно — я существую ПОТОМУ, что меня приводит в ужас, что я существую. Это я, Я САМ извлекаю себя из небытия, к которому стремлюсь: моя ненависть, моё отвращение к существованию — это всё разные способы ПРИНУДИТЬ МЕНЯ существовать, ввергнуть меня в существование. Мысли, словно головокруженье, рождаются где-то позади, я чувствую, как они рождаются где-то за моим затылком. стоит мне сдаться, они окажутся прямо передо мной, у меня между глаз — и я всегда сдаюсь, и мысль набухает, набухает, и становится огромной, и, заполнив меня до краёв, возобновляет моё существование.
Убеждён — тот, кто ценит нашу литературу, рано или поздно будет достоин её!
источник
Роман, написанный от первого лица, отчасти носит автобиографический характер, он воскрешает события 1886 года в Христиании (нынешний Осло), когда Гамсун находился на пороге голодной смерти.
Рассказчик ютится в жалкой каморке на чердаке, его постоянно терзают муки голода. Начинающий литератор пытается зарабатывать, пристраивая в газеты свои статьи, заметки, фельетоны, но для жизни этого мало, и он впадает в полную нищету. Он тоскливо размышляет о том, как медленно и неуклонно катится под гору. Кажется, единственный выход — подыскать постоянный заработок, и он принимается изучать объявления в газетах о найме на работу. Но для того, чтобы занять место кассира, требуется внести залог, а денег нет, в пожарники же его не берут, поскольку он носит очки.
Герой испытывает слабость, головокружение, тошноту. Хронический голод вызывает перевозбуждение. Он взвинчен, нервозен и раздражителен. Днём он предпочитает проводить время в парке — там он обдумывает темы будущих работ, делает наброски. Странные мысли, слова, образы, фантастические картины проносятся в его мозгу.
Он поочерёдно отдал в залог все, что у него было, — все хозяйственные домашние мелочи, все книги до одной. Когда проводятся аукционы, он развлекает себя тем, что следит, в чьи руки переходят его вещи, и если им достаётся хороший хозяин, ощущает удовлетворение.
Тяжёлый затяжной голод вызывает неадекватное поведение героя, часто он поступает вопреки житейским нормам. Следуя внезапному порыву, он отдаёт ростовщику свой жилет, а деньги вручает нищему калеке, и одинокий, голодающий продолжает бродить среди массы сытых людей, остро чувствуя полное пренебрежение окружающих.
Его переполняют замыслы новых статей, но редакторы отвергают его сочинения: слишком уж отвлечённые темы он выбирает, читатели газет не охотники до заумных рассуждений.
Голод мучает его постоянно, и чтобы заглушить его, он то жуёт щепку или оторванный от куртки карман, то сосёт камешек или подбирает почерневшую апельсиновую корку. На глаза попадается объявление, что есть место счетовода у торговца, но снова неудача.
Размышляя о преследующих его злоключениях, герой задаётся вопросом, почему же именно его избрал Бог для своих упражнений, и приходит к неутешительному выводу: видимо, попросту решил погубить.
Нечем заплатить за квартиру, нависла опасность оказаться на улице. Надо написать статью, на этот раз её обязательно примут — подбадривает он себя, а получив деньги, можно будет хоть как-то продержаться. Но, как нарочно, работа не двигается, нужные слова не приходят. Но вот наконец найдена удачная фраза, а дальше только успевай записывать. Наутро готово пятнадцать страниц, он испытывает своеобразную эйфорию — обманчивый подъем сил. Герой с трепетом ожидает отзыва — что, если статья покажется посредственной.
Долгожданного гонорара хватает ненадолго. Квартирная хозяйка рекомендует подыскать другое жилье, он вынужден провести ночь в лесу. Приходит мысль отдать старьёвщику одеяло, которое некогда одолжил у приятеля, — единственное своё оставшееся достояние, но тот отказывается. Поскольку герой вынужден повсюду носить одеяло с собой, он заходит в магазин и просит приказчика запаковать его в бумагу, якобы внутри две дорогие вазы, предназначенные к пересылке. Встретив с этим свёртком на улице знакомого, уверяет его, что получил хорошее место и купил ткани на костюм, нужно же приодеться. Подобные встречи выбивают его из колеи, сознавая, сколь жалок его вид, он страдает от унизительности своего положения.
Голод становится вечным спутником, физические мучения вызывают отчаяние, гнев, озлобленность. Безуспешными оказываются все попытки раздобыть хоть немного денег. Почти на грани голодного обморока герой раздумывает, не зайти ли в булочную и попросить хлеба. Потом он выпрашивает у мясника кость, якобы для собаки, и, свернув в глухой переулок, пробует глодать её, обливаясь слезами. Однажды приходится даже искать ночлега в полицейском участке под вымышленным предлогом, что засиделся в кофейне и потерял ключи от квартиры. Герой проводит в любезно предоставленной ему отдельной камере ужасную ночь, сознавая, что к нему подступает безумие. Утром он с досадой наблюдает, как задержанным раздают талоны на питание, ему-то, к сожалению, не дадут, ведь накануне, не желая, чтобы в нем видели бездомного бродягу, он представился стражам порядка журналистом.
Герой размышляет о вопросах морали: сейчас бы он безо всякого зазрения совести присвоил потерянный школьницей на улице кошелёк или подобрал бы монетку, обронённую бедной вдовой, будь она у неё даже единственной.
На улице он сталкивается с редактором газеты, который из сочувствия даёт ему некоторую сумму денег в счёт будущего гонорара. Это помогает герою вновь обрести крышу над головой, снять жалкую, грязную «комнату для приезжих». В нерешительности он приходит в лавку за свечой, которую намеревается попросить в долг. Он напряжённо работает дни и ночи напролёт. Приказчик же по ошибке вместе со свечой вручает ему ещё сдачу. Не веря неожиданной удаче, нищий литератор спешит покинуть лавку, но его мучает стыд, и он отдаёт деньги уличной торговке пирожками, весьма озадачив старуху. Спустя некоторое время герой решает покаяться приказчику в содеянном, но не встречает понимания, его принимают за помешанного. Шатаясь от голода, он находит торговку пирожками, рассчитывая хоть немного подкрепиться — ведь он однажды сделал для неё доброе дело и вправе рассчитывать на отзывчивость, — но старуха с руганью отгоняет его, отнимает пирожки.
Однажды герой встречает в парке двух женщин и увязывается за ними, при этом ведёт себя нахально, назойливо и довольно глупо. Фантазии по поводу возможного романа, как всегда, заводят его весьма далеко, но, к его удивлению, история эта имеет продолжение. Он называет незнакомку Илаяли — бессмысленным, музыкально звучащим именем, передающим её обаяние и загадочность. Но их отношениям не суждено развиться, они не могут преодолеть разобщённости.
И снова нищенское, голодное существование, перепады настроения, привычная замкнутость на себе, своих мыслях, ощущениях, переживаниях, неудовлетворённая потребность в естественных человеческих взаимоотношениях.
Решив, что необходимо кардинальным образом изменить жизнь, герой поступает матросом на корабль.
Мы смотрим на ваши оценки и понимаем, какие пересказы вам нравятся, а какие надо переписать. Пожалуйста, оцените пересказ:
источник
никакой значимости в коллективе,
Эти тетради были обнаружены в бумагах Антуана Рокантена. Мы публикуем их, ничего в них не меняя.
Первая страница не датирована, но у нас есть веские основания полагать, что запись сделана за несколько недель до того, как начат сам дневник. Стало быть, она, вероятно, относится самое позднее к первым числам января 1932 года.
В эту пору Антуан Рокантен, объездивший Центральную Европу, Северную Африку и Дальний Восток, уже три года как обосновался в Бувиле, чтобы завершить свои исторические разыскания, посвященные маркизу де Рольбону.
Пожалуй, лучше всего делать записи изо дня в день. Вести дневник, чтобы докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких фактов, даже если кажется, что они несущественны, и, главное, привести их в систему. Описывать, как я вижу этот стол, улицу, людей, мой кисет, потому что ЭТО-ТО и изменилось. Надо точно определить масштаб и характер этой перемены.
Взять хотя бы вот этот картонный футляр, в котором я держу пузырек с чернилами. Надо попытаться определить, как я видел его до и как я теперь[1]. Ну так вот, это прямоугольный параллелепипед, который выделяется на фоне… Чепуха, тут не о чем говорить. Вот этого как раз и надо остерегаться – изображать странным то, в чем ни малейшей странности нет. Дневник, по-моему, тем и опасен: ты все время начеку, все преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду. С другой стороны, совершенно очевидно, что у меня в любую минуту – по отношению хотя бы к этому футляру или к любому другому предмету – может снова возникнуть позавчерашнее ощущение. Я должен всегда быть к нему готовым, иначе оно снова ускользнет у меня между пальцев. Не надо ничего[2], а просто тщательно и в мельчайших подробностях записывать все, что происходит.
Само собой, теперь я уже не могу точно описать все то, что случилось в субботу и позавчера, с тех пор прошло слишком много времени. Могу сказать только, что ни в том, ни в другом случае не было того, что обыкновенно называют «событием». В субботу мальчишки бросали в море гальку – «пекли блины», – мне захотелось тоже по их примеру бросить гальку в море. И вдруг я замер, выронил камень и ушел. Вид у меня, наверно, был странный, потому что мальчишки смеялись мне вслед.
Такова сторона внешняя. То, что произошло во мне самом, четких следов не оставило. Я увидел нечто, от чего мне стало противно, но теперь я уже не знаю, смотрел ли я на море или на камень. Камень был гладкий, с одной стороны сухой, с другой – влажный и грязный. Я держал его за края, растопырив пальцы, чтобы не испачкаться.
Позавчерашнее было много сложнее. И к нему еще добавилась цепочка совпадений и недоразумений, для меня необъяснимых. Но не стану развлекаться их описанием. В общем-то ясно: я почувствовал страх или что-то в этом роде. Если я пойму хотя бы, чего я испугался, это уже будет шаг вперед.
Занятно, что мне и в голову не приходит, что я сошел с ума, наоборот, я отчетливо сознаю, что я в полном рассудке: перемены касаются окружающего мира. Но мне хотелось бы в этом убедиться.
В конце концов, может, это и впрямь был легкий приступ безумия. От него не осталось и следа. Сегодня странные ощущения прошлой недели кажутся мне просто смешными, я не в состоянии их понять. Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир, не хуже любого добропорядочного буржуа. Вот мой номер в отеле, окнами на северо-восток. Внизу – улица Инвалидов Войны и стройплощадка нового вокзала. Из окна мне видны красные и белые рекламные огни кафе «Приют путейцев» на углу бульвара Виктора Нуара. Только что прибыл парижский поезд. Из старого здания вокзала выходят и разбредаются по улицам пассажиры. Я слышу шаги и голоса. Многие ждут последнего трамвая. Должно быть, они сбились унылой кучкой у газового фонаря под самым моим окном. Придется им постоять еще несколько минут – трамвай придет не раньше чем в десять сорок пять. Лишь бы только этой ночью не приехали коммивояжеры: мне так хочется спать, я уже так давно недосыпаю. Одну бы спокойную ночь, одну-единственную, и все снимет как рукой.
Одиннадцать сорок пять, бояться больше нечего – коммивояжеры были бы уже здесь. Разве что появится господин из Руана. Он является каждую неделю, ему оставляют второй номер на втором этаже – тот, в котором биде. Он еще может притащиться, он частенько перед сном пропускает стаканчик в «Приюте путейцев». Впрочем, он не из шумных. Маленький, опрятный, с черными нафабренными усами и в парике. А вот и он.
Когда я услышал, как он поднимается по лестнице, меня даже что-то кольнуло в сердце – так успокоительно звучали его шаги: чего бояться в мире, где все идет заведенным порядком? По-моему, я выздоровел.
А вот и трамвай, семерка. Маршрут: Бойня – Большие доки. Он возвещает о своем прибытии громким лязгом железа. Потом отходит. До отказа набитый чемоданами и спящими детьми, он удаляется в сторону доков, к заводам, во мрак восточной части города. Это предпоследний трамвай, последний пройдет через час.
Сейчас я лягу. Я выздоровел, не стану, как маленькая девочка, изо дня в день записывать свои впечатления в красивую новенькую тетрадь. Вести дневник стоит только в одном случае – если…[4]
Понедельник, 29 января 1932 года
Со мной что-то случилось, сомнений больше нет. Эта штука выявилась как болезнь, а не так, как выявляется нечто бесспорное, очевидное. Она проникла в меня исподтишка, капля по капле: мне было как-то не по себе, как-то неуютно – вот и все. А угнездившись во мне, она затаилась, присмирела, и мне удалось убедить себя, что ничего у меня нет, что тревога ложная. И вот теперь это расцвело пышным цветом.
Не думаю, что ремесло историка располагает к психологическому анализу. В нашей сфере мы имеем дело только с нерасчлененными чувствами, им даются родовые наименования – например, Честолюбие или Корысть. Между тем, если бы я хоть немного знал самого себя, воспользоваться этим знанием мне следовало бы именно теперь.
Например, что-то новое появилось в моих руках – в том, как я, скажем, беру трубку или держу вилку. А может, кто его знает, сама вилка теперь как-то иначе дается в руки. Вот недавно я собирался войти в свой номер и вдруг замер – я почувствовал в руке холодный предмет, он приковал мое внимание какой-то своей необычностью, что ли. Я разжал руку, посмотрел – я держал всего-навсего дверную ручку. Или утром в библиотеке, ко мне подошел поздороваться Самоучка[5], а я не сразу его узнал. Передо мной было незнакомое лицо и даже не в полном смысле слова лицо. И потом, кисть его руки, словно белый червяк в моей ладони. Я тотчас разжал пальцы, и его рука вяло повисла вдоль тела.
То же самое на улицах – там множество непрестанных подозрительных звуков.
Стало быть, за последние недели произошла перемена. Но в чем? Это некая абстрактная перемена, ни с чем конкретным не связанная. Может, это изменился я? А если не я, то, стало быть, эта комната, этот город, природа; надо выбирать.
Думаю, что изменился я, – это самое простое решение. И самое неприятное. Но все же я должен признать, что мне свойственны такого рода внезапные превращения. Дело в том, что размышляю я редко и во мне накапливается множество мелких изменений, которых я не замечаю, а потом в один прекрасный день совершается настоящая революция. Вот почему людям представляется, что я веду себя в жизни непоследовательно и противоречиво. К примеру, когда я уехал из Франции, многие считали мой поступок блажью. С таким же успехом они могли бы толковать о блажи, когда после шестилетних скитаний я внезапно вернулся во Францию. Я, как сейчас, вижу себя вместе с Мерсье в кабинете этого французского чиновника, который в прошлом году вышел в отставку в связи с делом Петру. А тогда Мерсье собирался в Бенгалию с какими-то археологическими планами. Мне всегда хотелось побывать в Бенгалии, и он стал уговаривать меня поехать с ним. С какой целью, я теперь и сам не пойму. Может, он не доверял Порталю и надеялся, что я буду за ним присматривать. У меня не было причин для отказа. Даже если бы в ту пору я догадался об этой маленькой хитрости насчет Порталя, тем больше оснований у меня было с восторгом принять предложение. А меня точно разбил паралич, я не мог вымолвить ни слова. Я впился взглядом в маленькую кхмерскую статуэтку на зеленом коврике рядом с телефонным аппаратом. И мне казалось, что я весь до краев налился то ли лимфой, то ли теплым молоком. Мерсье с ангельским терпением, маскировавшим некоторое раздражение, втолковывал мне:
источник
Французский философ-экзистенциалист о свободе, существовании и времени
Жан-Поль Сартр (1905 — 1980) — французский философ-экзистенциалист, писатель и драматург, один из наиболее влиятельных мыслителей XX века. В 1964 году он был удостоен Нобелевской премии по литературе за «богатое идеями, пронизанное духом свободы и поисками истины творчество, оказавшее огромное влияние на наше время».
Самым известным произведением Сартра стал роман «Тошнота», в котором автор анализирует проблемы человеческого существования, времени и одиночества.
Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня вырвет наизнанку.
Жизнь приобретает смысл, если мы сами придаем его ей.
Я ведь прекрасно знаю, что ничего делать не хочу: что-нибудь делать — значит создавать существование, а его и без того слишком много.
Вот оно время в его наготе, оно осуществляется медленно, его приходится ждать, а когда оно наступает, становится тошно, потому что замечаешь, что оно давно уже здесь.
Лица других людей наделены смыслом. Мое — нет. Я даже не знаю, красивое оно или уродливое. Думаю, что уродливое — поскольку мне это говорили. Но меня это не волнует. По сути, меня возмущает, что лицу вообще можно приписывать такого рода свойства — это все равно что назвать красавцем или уродом горсть земли или кусок скалы.
Парни вокруг меня все время говорят друг с другом, с ликованьем обнаруживая, что их взгляды совпадают. Господи, как они дорожат тем, что все думают одно и то же.
Существование — это не то, о чем можно размышлять со стороны: нужно, чтобы оно вдруг нахлынуло, навалилось на тебя, всей тяжестью легло тебе на сердце, как громадный недвижный зверь, — или же ничего этого просто-напросто нет.
Все мы, какие мы ни на есть, едим и пьем, чтобы сохранить свое драгоценное существование, а между тем в существовании нет никакого, ну ни малейшего смысла.
Моя мысль — это я: вот почему я не могу перестать мыслить. Я существую, потому что мыслю, и я не могу помешать себе мыслить. Вот даже в эту минуту — это чудовищно — я существую ПОТОМУ, что меня приводит в ужас, что я существую. Это я, Я САМ извлекаю себя из небытия, к которому стремлюсь: моя ненависть, мое отвращение к существованию — это все разные способы ПРИНУДИТЬ МЕНЯ существовать, ввергнуть меня в существование.
Пока живешь, никаких приключений не бывает. Меняются декорации, люди приходят и уходят — вот и все. Никогда никакого начала. Дни прибавляются друг к другу без всякого смысла, бесконечно и однообразно. Время от времени подбиваешь частичный итог, говоришь себе: вот уже три года я путешествую, три года как я в Бувиле. И конца тоже нет — женщину, друга или город не бросают одним махом. И потом все похоже — будь то Шанхай, Москва или Алжир, через полтора десятка лет все они на одно лицо. Иногда — редко — вникаешь вдруг в свое положение: замечаешь, что тебя заарканила баба, что ты влип в грязную историю. Но это короткий миг. А потом все опять идет по-прежнему, и ты снова складываешь часы и дни. Понедельник, вторник, среда. Апрель, май, июнь. 1924, 1925, 1926. Это называется жить.
источник
Какая прелестная лакмусовая бумажка. Остается только самая малость, понять для чего именно. Читателей весенне-летних книжек, которые по определению захлебываются в герметически холодном мире Бувиля, пробирающем до самых костей? Жителей замкнутого буржуазно-вещевого мирка, огороженного проверенной временем и освященной традицией портретной галереей? Стремящихся прочесть всемирную библиотеку в строгой последовательности от А до Я, дабы упоряденностью подменить все остальное? Ой ли, и откуда в человеке это стремление разъять все до простых, удобоваримых формул, расставить по полочкам и затем иногда, под настроение, изящно вкушать жидкий бульончик в целях легкого пищеварения мозга?
Можно выстроить собственную музейную последовательность, от Чайльд-Гарольда через Онегина, Печорина к герою «Записок из подполья» и «Голода» Гамсуна, выделив единое в многообразии, да еще и с временными трендами, в которых Рокантен окажется вовсе не случайной игрой слов, а достаточным и необходимым порождением той самой культуры, что «ничего и никого не спасает, да и не оправдывает», но только критически отражает.
Или подкрасться с технической стороны, некогда услышанного спорного постулата, что лишь «несколько тысяч людей понимают, что такое дифференцирование, и лишь сотни — интегрирование». Поэтому и куда чаще встречаются, хотя все равно редко-редко, что писатели, что читатели с даром расчленения действительности до взывающей к тошноте капельки крови, собрать кровеносную систему обратно, да еще и в «живом мертвеце» — кто вызывал столько же холода в галерейке-то? Если только Печорин, и тот на романтическом флере уезжал совсем в иные холмы – это как минимум литература. А что там с точки зрения философии, оставим на «в лучшем случае, после пятидесяти».
источник
Почему-то во время лекции по Сартру подумалось, что данное произведение похоже на «Голод» К. Гамсуна. На это натолкнул образ главного героя: он тоже писатель, правда, поначалу скорее историк, который описывает реальные события, а во-вторых, ощущение тошноты, которое он испытывает, сродни голоду безымянного персонажа.
В итоге, прочитав произведение, отказалась от сравнения. Да, отчасти похоже по композиции и форме: тоже размышления главного героя (Антуана Рокантена), его сопоставление и изучение окружающих, встречи с Самоучкой и ближе к финалу — с Анни вроде встречи безымянного героя Гамсуна с его вымышленной «Илаяли»-проституткой. Однако, если герой Гамсуна беден, находится на грани голодной смерти, то Антуана занимают не насущные проблемы вроде той, что «есть нечего», или желчные комментарии в отношении окружающих и обида на весь мир, а философские размышления об одиночестве, истории, городе Бувиле, путешествиях и общении с людьми, в конце концов той самой экзистенции. И чувство его метафизично — именно Тошнота.
А вот с собственным отношением к произведению определиться было сложно. С одной стороны, видимое отсутствие сюжета (развиваются лишь идеи самого героя, его внутренний мир); с другой стороны, порой весьма и весьма поэтичные описания и неожиданные выводы. Вот, например, цитата: «Существую, потому что мыслю» — сразу натолкнула на утверждение Р. Декарта: «Мыслю, следовательно, существую». Решила проверить — и действительно: теория великого француза также оказала влияние на философию 20 века.
источник
Если б только я мог перестать думать, мне стало бы легче. Мысли — вот от чего особенно муторно. Они ещё хуже, чем плоть. Тянутся, тянутся без конца, оставляя какой-то странный привкус. А внутри мыслей — слова, оборванные слова, намётки фраз, которые возвращаются снова и снова: «Надо прекра. я суще. Смерть. Маркиз де Роль умер. Я не. Я суще. » Крутятся, крутятся, и конца им нет. Это хуже всего — потому что тут я виновник и соучастник. К примеру, эта мучительная жвачка-мысль: «Я существую», ведь пережёвываю её я. Я сам. Тело, однажды начав жить, живёт само по себе. Но мысль — нет; это я продолжаю, развиваю её. Я существую. Я мыслю о том, что я существую! О-о, этот длинный серпантин, ощущение того, что я существую, — это я сам потихоньку его раскручиваю. Если бы я мог. →→→
Это они-то профессионалы опыта? Да они всю жизнь прозябали в отупелом полусне, от нетерпения женились с бухты-барахты, наудачу мастерили детей. В кафе, на свадьбах, на похоронах встречались с другими людьми. Время от времени, попав в какой-нибудь водоворот, барахтались и отбивались, не понимая, что с ними происходит. Всё, что совершалось вокруг, начиналось и кончалось вне поля их зрения: смутные продолговатые формы, события, нагрянувшие издали, мимоходом задели их, а когда они хотели разглядеть, что же это такое, — всё уже было кончено. И вот к сорока годам они нарекают опытом свои мелкие пристрастия и небольшой набор пословиц и начинают действовать, как торговые автоматы: сунешь монетку в левую щёлку — вот тебе два-три примера из жизни в упаковке из серебряной фольги, сунешь монетку в. →→→
Я в тоске огляделся вокруг: настоящее, ничего, кроме сиюминутного настоящего. Лёгкая или громоздкая мебель, погрязшая в своём настоящем, стол, кровать, зеркальный шкаф — и я сам. Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно — это то, что существует, а то, чего в настоящем нет, не существует. Прошлое не существует. Его нет. Совсем. Ни в вещах, ни даже в моих мыслях. Конечно, то, что я утратил своё прошлое, я понял давно. Но до сих пор я полагал, что оно просто оказалось вне поля моего зрения. Прошлое казалось мне всего лишь выходом в отставку, это был иной способ существования, каникулы, праздность; каждое событие, сыграв свою роль до конца, по собственному почину послушно укладывалось в некий ящик и становилось почётным членом в кругу собратьев-событий — так мучительно было. →→→
На стене зияет белая дыра — зеркало. Это ловушка. И я знаю, что попадусь в неё. Так и есть. В зеркале появилось нечто серое. Подхожу, гляжу и отойти уже не могу.
Это отражение моего лица. В такие гиблые дни я часто его рассматриваю. Ничего я не понимаю в этом лице. Лица других людей наделены смыслом. Моё — нет. Я даже не знаю, красивое оно или уродливое. Думаю, что уродливое — поскольку мне это говорили. Но меня это не волнует. По сути, меня возмущает, что лицу вообще можно приписывать такого рода свойства — это всё равно что назвать красавцем или уродом горсть земли или кусок скалы.
Дневник, по-моему, тем и опасен: ты всё время начеку, всё преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду.
По-моему, мир только потому не меняется до неузнаваемости за одну ночь, что ему лень.
Я леплю воспоминания из своего настоящего. Я отброшен в настоящее, покинут в нём. Тщетно я пытаюсь угнаться за своим прошлым, мне не вырваться из самого себя.
Я чувствую, как что-то робко касается меня, и боюсь шевельнуться, чтобы это не спугнуть. Что-то, что мне незнакомо уже давно, — что-то похожее на радость.
Они будут спать вместе. Они это знают. Каждый из них знает, что другой это знает. Но поскольку они молоды, целомудренны и благопристойны, поскольку каждый из них хочет сохранить самоуважение и уважение партнёра, поскольку любовь — это нечто великое и поэтическое и её нельзя спугнуть, они несколько раз в неделю ходят на танцы и в рестораны выделывать на глазах у публики свои маленькие ритуальные, механические па.
К тому же надо как-то убивать время. Они молоды, хорошо сложены, им ещё лет на тридцать этого хватит. Вот они и не торопят события, они оттягивают их, и они правы. После того как они переспят друг с другом, им придётся найти что-нибудь другое, чтобы замаскировать чудовищную бессмыслицу своего существования. И однако. так ли уж необходимо себя морочить?
Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся, мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный, немощный звук. Я должен примириться с их смертью — более того, я должен её ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных и сильных ощущений.
Может, собственное лицо понять невозможно. А может, это оттого, что я один? Люди, общающиеся с другими людьми, привыкают видеть себя в зеркале глазами своих друзей. У меня нет друзей — может быть, поэтому моя плоть так оголена? Ни дать ни взять — ну да, ни дать ни взять, природа без человека.
Я свободен: в моей жизни нет больше никакого смысла — всё то, ради чего я пробовал жить, рухнуло, а ничего другого я придумать не могу. Я ещё молод, у меня достаточно сил, чтобы начать сначала. Но что начать? Только теперь я понял, как надеялся в разгар моих страхов, приступов тошноты, что меня спасёт Анни. Моё прошлое умерло, маркиз де Рольбон умер, Анни вернулась только для того, чтобы отнять у меня всякую надежду. Я один на этой белой, окаймлённой садами улице. Один — и свободен. Но эта свобода слегка напоминает смерть.
— Мне нельзя слишком пристально глядеть на вещи. Я должна взглянуть, понять, что это, и сразу отвести глаза.
— Почему?
— Мне противно.
У меня самого никаких неприятностей — я богат как рантье, начальства у меня нет, жены и детей тоже; я существо — вот моя единственная неприятность. Но это неприятность столь расплывчатая, столь метафизически отвлечённая, что я её стыжусь.
Они дышали полной грудью — ведь морской воздух бодрит; их дыхание, равномерное и глубокое, как у спящих, одно только и свидетельствовало о том, что они живы. Я шёл крадучись, я не знал, что мне делать с моим крепким и свежим телом среди этой трагической толпы, которая отдыхала.
Он считает, что не имеет никаких прав на других, а другие на него, и дары, которые ему подносит жизнь, не заслужены им, но зато безвозмездны. Он страстно увлекается всем и так же легко ко всему остывает.
Не знаю, в самом ли деле мир вдруг уплотнился или это я слил звуки и формы в нерасторжимом единстве и даже представить себе не могу, что то, что меня окружает, может быт чем-то ещё, а не тем, что оно есть.
Наедине с собой этот человек всегда спит.
Я говорю «я» — но понятие это утратило для меня смысл. Я настолько предан забвению, что мне трудно почувствовать самого себя. Реального во мне осталось только существование, и оно чувствует, что существует. Я долго, беззвучно зеваю. Никого. Антуан Рокантен не существует Ни-для-кого. Забавно. А что такое вообще Антуан Рокантен? Нечто абстрактное. Тусклое воспоминание обо мне мерцает в моём сознании. Антуан Рокантен. И вдруг «я» начинает тускнеть, всё больше и больше — кончено: оно угасло совсем.
Даже когда я смотрел на вещи, я был далёк от мысли, что они существуют, — они представали передо мной как некая декорация. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое сопротивление они могут оказать. Но всё это происходило на поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей.
Дождь перестал, тепло, по небу медленно плывут прекрасные чёрные картины — лучшей рамки для совершенного мгновения не придумать; чтобы этим картинам было где отразиться, Анни высекала из наших сердец крохотные тёмные родники. Но я не умею пользоваться подходящим случаем — пустой, безучастный, я бреду куда глаза глядят под пропадающим втуне небом.
Пожалуй, ничем на свете я не дорожу так, как предчувствием приключения. Но оно является по своей прихоти и мгновенно уходит, и когда оно уходит, я исчерпан до дна! Но неужто же оно наносит мне эти краткие иронические визиты лишь для того, чтобы доказать мне, что я прохлопал свою жизнь.
Она думает о своём горе понемножку, именно понемножку, капельку сегодня, капельку завтра, она извлекает из него барыш. В особенности на людях, потому что её жалеют, да к тому же ей отчасти приятно рассуждать о своей беде благоразумным тоном, словно давая советы.
Она расходует своё горе, как скупец. Должно быть, она так же скупа и в радостях. Интересно, не хочется ли ей порой избавиться от этой однообразной муки, от этого брюзжанья, которое возобновляется, едва она перестаёт напевать, не хочется ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с головой уйти в отчаяние. Впрочем, для неё это невозможно — она зажата.
Оттого что мысли мои не облекаются в слова, чаще всего они остаются хлопьями тумана. Они принимают смутные, причудливые формы, набегают одна на другую, и я тотчас их забываю.
Три часа — это всегда слишком поздно или слишком рано для всего, что ты собираешься делать. Странное время дня.
источник
Утопия! Я пока ещё тёплый.
Я почему-то живее всех мёртвых и мне обидно, что я самый тёплый.
Убей меня! Убей меня, убей меня.
Убей во мне слабость, убей во мне жалость, убей во мне совесть
Я выгляжу слишком довольным
Мне всё равно будет больно
Я из тех, кто выжат смехом
Я не из тех, кто воспитан любовью
Мне всё равно будет больно
Мне опять больно, но я хочу, что бы был кто-нибудь, кто сделает это…
Изнасилуй меня
Израсходуй себя
Я тебе оставил два дня
Ну кА изнасилуй меня
Я опять всех использовал, я это знаю
Не смотрите всё не так
Всё не так как вы думаете, не так как хотите думать
Всё не так, как хочу этого я… Ха-ха
Ваша слабость меня давит, душит, бесит
Ваша жалость меня уничтожает
Ваша нежность — на курке мой палец
Ваши слёзы — мой смех
Мне всё равно будет больно
Мне опять больно, я не из тех, кто воспитан любовью
Мне всё равно будет больно
Мне опять больно, но я жду того, кто сделает это…
Изнасилуй меня
Израсходуй себя
Я тебе оставил два дня
Ну кА изнасилуй меня сука.
Изнасилуй меня
Израсходуй себя
Я тебе оставил два дня
Ну кА изнасилуй меня сука.
Я ненавижу ваши нежности
Я ненавижу ваши прелести
Я ненавижу ваши возгласы
Я почему-то ненавижу вас всех и полностью
Изнасилуй меня
Израсходуй себя
Я тебе оставил два дня
Ну кА изнасилуй меня сука.
Изнасилуй меня
Израсходуй себя
Я тебе оставил два дня
Ну кА попробуй сделать это сука.
Слова и текст песни Tol Утопия предоставлены сайтом Megalyrics.ru. Текст Tol Утопия найден в открытых источниках или добавлен нашими пользователями.
Использование и размещение перевода возможно исключиетльно при указании ссылки на megalyrics.ru
Слушать онлайн Tol Утопия на Megalyrics — легко и просто. Просто нажмите кнопку play вверху страницы. Чтобы добавить в плейлист, нажмите на плюс около кнопки плей. В правой части страницы расположен клип, а также код для вставки в блог.
источник
Роман, написанный от первого лица, отчасти носит автобиографический характер, он воскрешает события 1886 года в Христиании (нынешний Осло), когда Гамсун находился на пороге голодной смерти.
Рассказчик ютится в жалкой каморке на чердаке, его постоянно терзают муки голода. Начинающий литератор пытается зарабатывать, пристраивая в газеты свои статьи, заметки, фельетоны, но для жизни этого мало, и он впадает в полную нищету. Он тоскливо размышляет о том, как медленно и неуклонно катится под гору. Кажется, единственный выход — подыскать постоянный заработок, и он принимается изучать объявления в газетах о найме на работу. Но для того, чтобы занять место кассира, требуется внести залог, а денег нет, в пожарники же его не берут, поскольку он носит очки.
Герой испытывает слабость, головокружение, тошноту. Хронический голод вызывает перевозбуждение. Он взвинчен, нервозен и раздражителен. Днём он предпочитает проводить время в парке — там он обдумывает темы будущих работ, делает наброски. Странные мысли, слова, образы, фантастические картины проносятся в его мозгу.
Он поочерёдно отдал в залог все, что у него было, — все хозяйственные домашние мелочи, все книги до одной. Когда проводятся аукционы, он развлекает себя тем, что следит, в чьи руки переходят его вещи, и если им достаётся хороший хозяин, ощущает удовлетворение.
Тяжёлый затяжной голод вызывает неадекватное поведение героя, часто он поступает вопреки житейским нормам. Следуя внезапному порыву, он отдаёт ростовщику свой жилет, а деньги вручает нищему калеке, и одинокий, голодающий продолжает бродить среди массы сытых людей, остро чувствуя полное пренебрежение окружающих.
Его переполняют замыслы новых статей, но редакторы отвергают его сочинения: слишком уж отвлечённые темы он выбирает, читатели газет не охотники до заумных рассуждений.
Голод мучает его постоянно, и чтобы заглушить его, он то жуёт щепку или оторванный от куртки карман, то сосёт камешек или подбирает почерневшую апельсиновую корку. На глаза попадается объявление, что есть место счетовода у торговца, но снова неудача.
Размышляя о преследующих его злоключениях, герой задаётся вопросом, почему же именно его избрал Бог для своих упражнений, и приходит к неутешительному выводу: видимо, попросту решил погубить.
Нечем заплатить за квартиру, нависла опасность оказаться на улице. Надо написать статью, на этот раз её обязательно примут — подбадривает он себя, а получив деньги, можно будет хоть как-то продержаться. Но, как нарочно, работа не двигается, нужные слова не приходят. Но вот наконец найдена удачная фраза, а дальше только успевай записывать. Наутро готово пятнадцать страниц, он испытывает своеобразную эйфорию — обманчивый подъем сил. Герой с трепетом ожидает отзыва — что, если статья покажется посредственной.
Долгожданного гонорара хватает ненадолго. Квартирная хозяйка рекомендует подыскать другое жилье, он вынужден провести ночь в лесу. Приходит мысль отдать старьёвщику одеяло, которое некогда одолжил у приятеля, — единственное своё оставшееся достояние, но тот отказывается. Поскольку герой вынужден повсюду носить одеяло с собой, он заходит в магазин и просит приказчика запаковать его в бумагу, якобы внутри две дорогие вазы, предназначенные к пересылке. Встретив с этим свёртком на улице знакомого, уверяет его, что получил хорошее место и купил ткани на костюм, нужно же приодеться. Подобные встречи выбивают его из колеи, сознавая, сколь жалок его вид, он страдает от унизительности своего положения.
Голод становится вечным спутником, физические мучения вызывают отчаяние, гнев, озлобленность. Безуспешными оказываются все попытки раздобыть хоть немного денег. Почти на грани голодного обморока герой раздумывает, не зайти ли в булочную и попросить хлеба. Потом он выпрашивает у мясника кость, якобы для собаки, и, свернув в глухой переулок, пробует глодать её, обливаясь слезами. Однажды приходится даже искать ночлега в полицейском участке под вымышленным предлогом, что засиделся в кофейне и потерял ключи от квартиры. Герой проводит в любезно предоставленной ему отдельной камере ужасную ночь, сознавая, что к нему подступает безумие. Утром он с досадой наблюдает, как задержанным раздают талоны на питание, ему-то, к сожалению, не дадут, ведь накануне, не желая, чтобы в нем видели бездомного бродягу, он представился стражам порядка журналистом.
Герой размышляет о вопросах морали: сейчас бы он безо всякого зазрения совести присвоил потерянный школьницей на улице кошелёк или подобрал бы монетку, обронённую бедной вдовой, будь она у неё даже единственной.
На улице он сталкивается с редактором газеты, который из сочувствия даёт ему некоторую сумму денег в счёт будущего гонорара. Это помогает герою вновь обрести крышу над головой, снять жалкую, грязную «комнату для приезжих». В нерешительности он приходит в лавку за свечой, которую намеревается попросить в долг. Он напряжённо работает дни и ночи напролёт. Приказчик же по ошибке вместе со свечой вручает ему ещё сдачу. Не веря неожиданной удаче, нищий литератор спешит покинуть лавку, но его мучает стыд, и он отдаёт деньги уличной торговке пирожками, весьма озадачив старуху. Спустя некоторое время герой решает покаяться приказчику в содеянном, но не встречает понимания, его принимают за помешанного. Шатаясь от голода, он находит торговку пирожками, рассчитывая хоть немного подкрепиться — ведь он однажды сделал для неё доброе дело и вправе рассчитывать на отзывчивость, — но старуха с руганью отгоняет его, отнимает пирожки.
Однажды герой встречает в парке двух женщин и увязывается за ними, при этом ведёт себя нахально, назойливо и довольно глупо. Фантазии по поводу возможного романа, как всегда, заводят его весьма далеко, но, к его удивлению, история эта имеет продолжение. Он называет незнакомку Илаяли — бессмысленным, музыкально звучащим именем, передающим её обаяние и загадочность. Но их отношениям не суждено развиться, они не могут преодолеть разобщённости.
И снова нищенское, голодное существование, перепады настроения, привычная замкнутость на себе, своих мыслях, ощущениях, переживаниях, неудовлетворённая потребность в естественных человеческих взаимоотношениях.
Решив, что необходимо кардинальным образом изменить жизнь, герой поступает матросом на корабль.
Роман описывает события 1886 года в Христиании (нынешний Осло). Этот период характеризуется страшным голодом для Гамсуна.
Рассказчик живет очень бедно. Пытается заработать деньги с помощью написания статей, но получает скудные гроши. Ищет работу с помощью объявлений, но не находит ничего подходящего.
Героя постоянно преследует чувство голода. Его тошнит и кружится голова. Днем в парке он создает темы для будущих работ.
Голодное состояние постепенно начинает разрушать его психику. Странное поведение проявляется во внезапных порывах щедрости одежды для ростовщика и последних денег для нищего. Его статьи никому не интересны, а в окружении он испытывает пренебрежение. Чтобы справиться с неистовым голодом человек жует щепку, либо карман, оторванный от куртки, а иногда сосет подобранный камешек или апельсиновую шкурку. В поле зрения появляется объявление на должность счетовода у торговца, но снова терпит неудачу.
Разочарованный неудачник все чаще обращается к Богу с вопросом: «почему именно меня ты выбрал?» А после приходит к выводу, что Господь желает просто погубить героя. Денег нет, даже, оплатить квартиру. Необходимо срочно что-то написать, и желанное вдохновение приходит. Статью оплачивают, но гонорар быстро иссякает, и герою предлагают найти другое жилье.
Следующую ночь он провел в лесу. Он пытается продать старьёвщику одеяло своего приятеля, но получает отказ.
Бедному писателю приходится повсюду носиться с этим одеялом. В магазине он просит завернуть его в бумагу, а при встрече своего знакомого, говорит, что накупил тканей для пошива новых костюмов. Герой все глубже погружается в состояние депрессии и отчаяния.
Голод не отступает от него ни на шаг. Человек становится озлобленным на весь мир. Однажды он решает зайти в булочную и попросить кусочек хлеба. Но после просит кость у мясника, якобы предназначенную для собаки, глотает ее в лесу, при этом рыдает от боли и собственной обреченности.
А как-то раз он придумал историю с потерянными ключами от квартиры, и пришел в полицейский участок в поисках ночлега. Там он провел ужасную ночь в камере для преступников. Состояние героя приближается к безумию. Он видит, как раздают талоны на питание нарушителям закона, и задумывается о морали всей жизни.
Случайно он встречает редактора газеты, который из жалости выдает ему некоторую сумму денег, взамен на написание будущих статей. Теперь он может снять хоть какое-то жилье. Приходит в лавку попросить в долг свечи для написания текстов ночью. Ошибочно со свечами продавец отдал литератору сдачу, тот радостно взял ее и скоропостижно покинул лавку. А после одумался, и отдал сдачу торговке пирожками. После попытался вернуться и покаяться, но получил только насмешки. Голод приводит героя вновь к торговке, но она грозно гонит голодного.
Судьба дарует герою знакомство с одной женщиной, но эти отношения быстро заканчиваются. И снова он на дороге нищенства и голода. Снова преобладает неспособность удовлетворить потребности первичного характера. Наконец литератор решает в корень поменять свою жизнь и отправляется в море в качестве матроса.
источник